Из воспоминаний известного китайского писателя Мо Яня о своем детстве (Мо Янь — лауреат Нобелевской премии по литературе 2012 года за «его галлюцинаторный реализм, который объединяет народные сказки с историей и современностью». За пределами Китая наиболее известен как автор повести, по которой был снят фильм «Красный гаолян». Китайская критика относит его творчество к «литературе поиска корней» и «магическому реализму». Писатель предпринял амбициозный проект летописания китайской истории XX века в своих бестселлерах — Вики):
«Вспоминая то, что происходило в начале 1960-х, я возвращаюсь в один из самых причудливых периодов в истории современного Китая, эру беспрецедентного фанатизма. С одной стороны, в те годы страна находилась во власти всеобщей экономической стагнации и индивидуальных лишений. Люди изо всех сил пытались не пустить смерть на свой порог, не имея в достатке ни еды, ни одежды; с другой стороны — это было время бурных политических страстей, когда голодающие граждане затянули свои пояса и последовали за Партией в ее коммунистическом эксперименте. Мы, конечно, голодали в то время, но мы считали, что нам повезло больше всех в мире. Мы верили, что две трети населения планеты живет в ужасной нищете, и наша священная обязанность — спасти их от кошмарных страданий. Только в 1980-х, когда Китай открылся во внешнему миру, мы наконец начали соприкасаться с реальностью, как будто пробуждаясь ото сна.
В детстве я ничего не знал о фотографии, но даже если бы и знал — у меня не было возможности делать собственные снимки. Таким образом, я могу склеить картину своего детства только из исторических фотографий и своих собственных воспоминаний, хотя осмелюсь сказать, что картина, возникающая в моем воображении, для меня абсолютно реальна.
В то время мы, пяти-шестилетние дети, гуляли практически голыми и весной, и летом, и осенью. Мы набрасывали на себя что-нибудь только в очень холодные зимние дни. Современные китайские дети не смогли бы даже представить себе настолько изношенную одежду, какая была у нас.
Моя бабушка однажды сказала мне, что не существует такого страдания, которое не смог бы вытерпеть человек, но существует много удовольствий, которыми нельзя и надеяться когда-нибудь насладиться. Я в это верю. Я также верю в теорию естественного отбора Дарвина. Когда кто-то попадает в самые невыносимые обстоятельства, он может показать удивительную живучесть. Те, кто не может приспособиться, вымирают, а выживают лучшие. Таким образом, полагаю, что могу сказать о себе, что я из самых наилучших.
В те времена у нас выработалась удивительная способность противостоять холоду. С нашими голыми задницами мы не чувствовали невыносимого холода, которого не выдерживали даже птицы — а ведь у них были перья. Если бы Вы тогда приехали в нашу деревню, Вы увидели бы много детей, у которых голое тело было едва прикрыто изношенными лохмотьями и кусками одежды, когда они барахтались в снегу, замечательно и весело проводя время. Я просто восхищаюсь, каким я был пацаном; я прекрасным экземпляром — не то, что сейчас.
В детстве у нас было мало мяса на костях; мы все были как палки с большими животами и так туго натянутой кожей, что она была почти прозрачна: Вы могли видеть каждый изгиб кишечника с обеих сторон. Наши шеи были такими длинными и тонкими, что казалось чудом, как они могли держать наши тяжелые головы. А содержимое этих голов было очень простым: мы постоянно думали только о еде и о том, где ее достать.
Мы были похожи на стаю голодных собак, которые вышли на улицы на охоту, вынюхивая хоть что-нибудь, чем можно набить животы. Многие вещи, которые никто никогда не рассматривал в качестве съедобных, нас тогда спасали. Мы съели все листья с деревьев, а когда они закончились, мы обратили наше внимание на кору. После этого мы грызли сами стволы. Никакие деревья в мире никогда не страдали так, как деревья в нашем селении. Но вместо того, чтобы стереть наши зубы до основания, наша специфическая диета сделала их острыми и прочными как ножи. Ничто не могло устоять против них.
Один из моих друзей детства, когда вырос, стал электриком. В его наборе инструментов нет никаких плоскогубцев или ножей; все, что нужно, ему заменяют его зубы, даже чтобы перекусывать провода толщиной с карандаш. У меня были тоже крепкие зубы, но все же не такие прочные, как у моего друга-электрика. Иначе я, возможно, стал бы отличным электриком, а не писателем.
Весной 1961 года в нашу школу привезли кучу блестящего угля. Мы тогда еще не знали, что это такое. Но один из самых смелых детей взял кусок, разгрыз и начал жевать. На его лице появилось выражение восторга, и мы все кинулись, похватали собственные куски и тоже начали жевать. Чем больше я ел, тем больше мне нравился вкус, пока он не показался абсолютно восхитительным. Некоторые деревенские взрослые, которые наблюдали за нами со стороны, подошли, чтобы посмотреть, что это мы едим с таким аппетитом, — и присоединились к нам. Когда директор вышел, чтобы положить конец этому банкету, это привело лишь к давке.
Я уже не могу вспомнить, как вел себя уголь у меня в животе, но я никогда не забуду, каков он был на вкус. Нет, не надо думать, что в нашей жизни тогда не было никакого удовольствия. Мы весело проводили время, делая много разных вещей. На первом месте в списке развлечений стояли попытки съесть что-нибудь, что мы никогда не считали едой прежде.
Голод продолжался в течение нескольких лет, до середины 1960-х, когда жизнь пошла на лад. У нас все еще не было достатка, но на каждого человека выделялось примерно 200 фунтов зерна в год; в сочетании со всякой зеленью, которую мы собирали в полях, этого было достаточно, чтобы выжить, и меньше людей стало умирать от голода».